|
* * *
Первое увольнение
Какая погода сырая!
До нитки промок городок,
Я теплой рукой прикрываю
слепой папиросный дымок.
И листья еще не истлели,
и шапка еще не нужна,
но всё-таки выйти в шинели
вчера приказал старшина.
Мне так она впору сегодня
под дождиком этим сквозным,
и пахнет снежком прошлогодним
и потом, еще не моим,
и нравлюсь я в ней, между прочим,
не только себе одному:
трамваям,
деревьям,
рабочим,
домам
и дождю самому.
(из сборника «Вчера»)
Осенью, когда летят журавли
Лето кончилось,
поздно цветам распускаться.
С тополей опускаются желтые листья,
и дежурный по роте
дневального заставляет
заметать их подальше от зоркого взгляда начальства.
Мы лежим на траве и на листьях,
вчера облетевших,
и молчим:
нам известно –
в такие минуты
надо просто молчать,
потому что летят журавли.
Рядовой Иванов, прослуживший уже больше года,
за прогулы отчисленный из медицинского института.
курит «север» и морщит широкие брови,
и полет журавлей называет легко:
– Ностальгия…
Рядовой Кадырбаев
травинку грызет –
он не курит.
– Почему. –
обращается он к Иванову, –
ты зовешь журавлей,
улетающих вдаль.
ностальгией?
Рядовой Иванов о камешек плющет окурок,
обнимает колени и всем говорит:
– Ностальгия –
это грустная штука,
болезнь,
непонятная людям.
Ностальгия – тоска по земле,
на которой родился,
по любимой…
Мы смотрим в озябшее небо:
журавли улетели,
за ними летят облака…
Рядовой Коробков
получил от жены телеграмму.
«Ваня, дочка у нас, –
сообщила жена Коробкова, –
напиши нам,
ты рад?»
Коробков улыбается грустно,
говорит:
– Назову-ка я дочь
Ностальгией…
– Молодец, – говорит
рядовой Иванов, –
Ностальгия!
Ностальгия Ивановна, Настя –
красивое имя…
Мы смеемся,
и каждый, наверное, слышит,
как в далеком Воронеже
громко ревет Ностальгия,
и глаза у нее –
как у нашего Коробкова.
Коробков говорит:
– Пойду отобью телеграмму…
Мы идем с ним на почту,
и листья шуршат под ногами…
– Хорошо бы домой, –
говорит рядовой Коробков.
(из сборника «Вчера»)
* * *
Сегодня полгода, как умер мой друг.
Проснувшись,
я вспомнил об этом не вдруг.
Я шел по тропинкам, к которым привык,
и падали листья за воротник.
На желтых полях и в лесах голубых
шуршала листва, попадались грибы,
но справа и слева – куда не пойти –
считала кукушка от двух до шести:
«ку-ку» – доносилось из влажных полей,
«ку-ку» – из лесов,
и тянуло к земле…
Тянуло к земле, и, упав на траву,
я обнял ее,
и цветок, и листву,
и встретился взглядом с лесным муравьем,
и вспомнил…
И вспомнил о друге моём.
Как эта трава, как её муравей,
он был непонятен с печалью своей:
играл, ушибался, по свету бродил,
усталое сердце стихом бередил,
работал и пот вытирал рукавом,
и я был во многом похож на него…
Я вспомнил о тех, кто ему не помог,
и, вспомнив, заплакал
и плакал, как мог,
я плакал, зарывшись в траву с головой,
как плакал отец бы у гроба его,
как дети бы плакали, сын или дочь…
Как брат его плакал в бессонную ночь…
Я плакал, а может быть,
душу лечил,
и слышал сквозь слезы:
кукушка кричит,
но слез не унять, головы не поднять,
и сколько мне жить еще –
не сосчитать…
(из сборника «Два года»)
* * *
Я спал на бабушкином диване –
до клика скворца, до крика отца,
я книжку Блока таскал в кармане
и эту книжку читал без конца.
Я был обутым, сытым, одетым
и жизнь свою понимал, как мог, –
думал, вырасту,
стану поэтом,
буду писать о любви, как Блок:
о юной цыганке, холодной вьюге,
о ресторане, где пьют вино…
И дни,
ходившие друг за другом,
то вьюгу несли под мое окно,
то уходили со мной в рестораны –
пили пиво, клевали салат…
А на вокзале жили цыганы
с огромным выводком цыганят.
Там сквозняки вышибали двери,
жизнь проборматывалась во сне…
Я верил Блоку,
а жизни не верил –
не собирался поладить с ней.
Поэтому мама не досыпала,
бранился отец, возмущалась родня…
И было мне бесконечно мало
того, что было вокруг меня…
(из сборника «Подробности»)
|
* * *
Мышонок с большими ушами
на улице нашей живет,
он хвостиком кофе мешает
и грустную песню поет;
ночами по улицам бродит,
не спит, и не ест, и не пьет,
и остренький свой подбородок
на узкие лапки кладет.
Он плачет большими слезами.
А больно ему оттого,
что в песне поется о маме,
о старенькой маме его.
Я выучил песенку эту
и знаю ее наизусть,
я тоже не сплю до рассвета,
за мамино сердце боюсь,
не верю и верю в удачу,
не сплю и не ем, и не пью,
но только не плачу,
не плачу,
когда я о маме пою…
И тем от меня, человека,
отличен мой друг и сосед,
мышонок двадцатого века,
мальчишка тринадцати лет…
(из сборника «Два года»)
Лирический монолог
Своим друзьям с иронией печальной,
за ужином,
я описал, как мог,
быт городка,
весьма провинциальный,
с его тоской, распутицей дорог,
с растрепанными соснами и снегом
и нецензурным словом на скамье
в полуостывшем скверике,
а следом
я рассказал с улыбкой о семье,
где угощают весело и жарко,
где мало пить и мало есть нельзя,
где грустного писателя Ремарка
считают дамой…
Добрые друзья
оплакали меня
и очень быстро
– не выпал снег, не умерла трава –
вручили мне столичную прописку,
и я сказал:
– Подружимся, Москва!..
Былым воспоминанием согреюсь,
свои обиды на год отложив…
любимый мною Александр Сергеич
в столицах не советовал мне жить.
И ты, Москва, лови меня на слове –
все, что любил, и все, чем дорожил,
не ты, Москва,
а городок сосновый
со мною бескорыстно разделил:
здесь всё мое:
листок, прилипший к ставне,
ночного крана тонкая стрела…
Мне полюбился быт провинциальный
с оглядкой на столичные дела.
Люблю провинциальное семейство,
где гам, и смех,
и слезы, и грызня,
где хочешь – плачь,
а если хочешь – смейся,
где мало есть и мало пить –
нельзя,
где говорят о варках и припарках
и отпуска
– в Москву –
как манны ждут…
Где грустного писателя Ремарка
в одной семье
Мариею зовут…
(из сборника «Я однажды
лежал на зеленой траве»)
* * *
Снег уже почернел.
Я люблю это горькое время,
эти ночи без сна,
эти долгие дни
как во сне…
Я хожу по земле,
потому что сегодня
я с теми,
кто когда-то летал,
кто уже просто так
при весне.
Снег уже почернел –
на земле, на дорогах, на крышах.
В эти ночи и дни
по-ударному трудится связь,
и поэтому мама
меня
замечательно слышит:
– Снег уже почернел.
– Снег уже почернел и у нас…
Мама. Снег почернел!
А моя голова побелела…
Ах как трубки мои
в это горькое время горьки…
Я хожу по земле,
помню:
юность моя улетела,
а в газетах об этом
до сих пор
ни единой строки…
Мама плачет,
а я почему-то не плачу –
не хочу, не могу
и не верю, что прежде умел..
Март.
Весна.
Одиночество.
Мама.
Смешная удача –
снег уже почернел.
Снег уже навсегда почернел.
(из сборника «Послание друзьям»)
|
